Она проснулась среди ночи от колючего комка, подступившего к самому горлу, и оглянулась вокруг. Она была одна. Уже давно. Звать, искать было бесполезно. Никого не осталось, совсем никого. А ведь еще недавно ей казалось, что все можно изменить: уйти в Холмы, остаться там и переждать. Триста лет или три тысячи - для нее это не имело значения. Пусть их было бы семеро, пятеро или даже двое, но они бы БЫЛИ. Она думала, что так можно. "Не шути с судьбой, Тару". - Сколько времени прошло с того дня,

когда она слышала эту фразу? Она всегда была слишком гордой. Оттого не ушла с остальными и оттого жива до сих пор. Но кому от этого лучше? Не шути с судьбой.
Она вынырнула в ночь, тяжело и медленно дышавшую снаружи, и моментально растворилась в ней. Или это не она растворилась, а ночь проглотила ее, затянула тяжелым дыханием в свою влажную утробу? С неба, усыпанного, как крупой, отблесками миров, глядела желтая полная луна. Тарувель выходила только в полнолуние, только ночью. Это было правило, очень важное, если тебе хотелось жить. Сейчас, окажись в лесу заблудившийся человек или оставшийся заночевать охотник, ее бы не заметили. Луна охраняла ее, луна делала невидимой.
Она шла между деревьев, пытаясь задавить колючий комок в горле, пытаясь убежать от пустого одиночества, не оставлявшего ее ни на минуту. Одна, последняя. Деревья пристально смотрели на нее, она чувствовала их взгляды на своей спине. Вы слышите, слышите мои мысли, неподвижные хозяева этого мира? Вы все знаете. Вам меня жаль, жаль? Неужели мне не осталось ничего, кроме жалости? НЕ ЖАЛЕЙТЕ МЕНЯ!!! Даже теперь она осталась гордой, даже теперь, когда уже ничего нет, ее гордость осталась. Новый человеческий бог говорит, что гордость - это преступление. Может, он прав? Если только может быть прав бог, с которым на устах ведут на бойню. Она сначала даже не поняла, что происходит. В тот страшный день на них начали травлю, как на диких зверей. Это казалось слишком неправдоподобным. "Покайтесь, сыновья и дочери дьявола!" - она часто просыпалась ночами оттого, что эта фраза, дребезжащим голосом священника, звучала у нее в ушах. Когда-то ей казалось, что страшнее всего - война. Она действительно была страшной, та война. Но оказалось, что страшней всего - когда ты не можешь воевать, не можешь защитить себя. Великий Уход Эльфов На Запад - очередная красивая сказка, которую они создали в этом мире. Тарувель услышала ее от людей, когда все уже заросло травой, когда короткая человеческая память уже забыла правду. Они странно устроены, эти смертные: помнят только то, что хочется помнить. Ее народ ушел не потому, что пришло время уходить, как случалось с ними и любым миром рано или поздно, ее народ ушел, потому что не мог остаться. Люди затеяли жестокую и бессмысленную игру, а сиды в нее ввязались. Это было их общее преступление. Кто-то должен был уйти, но смертные не могли этого сделать: они слишком мало знали и все еще были привязаны к земле. На острове осталось всего несколько эльфийских колоний, в основном из книжников и друидов. Портал закрылся. Им некуда было отступать. Почти никто не умел держать в руках оружие. И никто не думал, что придется это делать. Однажды ночью пространство вокруг их сида наполнилось огнями. Ловушка - искривление пространства у входа в колонию - давно была уничтожена: у оставшихся не было ресурсов, чтобы поддерживать ее. В остальных поселениях сделали то же самое, она знала. Теперь люди могли войти в Холм. Но все верили, что их оставят в покое, Тару верила тоже. До них доходили слухи из человеческого мира о новом боге, о том, как поменялись люди, о том, что они больше не занимаются наукой и магией, что Мертвых Душ все больше. Верить не хотелось. Однажды из деревни пришел Тингль и вечером за столом сказал: "Они нашли оправдание своему страху". Она не поняла, о чем он, но ей стало жутко. Понимание пришло в ту ночь, наполненную сотнями факелов. Она видела Тингля с пропоротым насквозь животом, других, истекающих кровью: тех, кто пытался защищаться, убивали. Тех, кто хотел бежать, ловили и вели на страшное представление, к священнику, кричащему нараспев своим старческим голосом: "Покайтесь, сыновья и дочери дьявола!". Они молчали, никто из сидов не умел унижаться. Они молчали, а их заживо жгли на кострах, и копоть марала чистое ночное небо. Вот оно, оправдание их страху: "Изгоним Сатану из земли нашей!" - кричит священник. Они теперь расправляются со всем, что пугало их, и говорят, что расправляются с ним. Они нашли оправдание, Тингль. Тару и еще некоторым удалось в ту ночь спастись. А потом их находили по одному и устраивали все тот же кровавый ярмарочный балаган, пытаясь убить свой страх. Бессмертных передушили, как крыс... Она очнулась от своих мыслей и увидела, что сидит на поляне, а луна медленно и неумолимо катится к горизонту. Скоро ночь закончится, и ей нельзя будет оставаться здесь. Сколько она еще так продержится? Что будет, когда ей это надоест, когда она совсем устанет? Для них ведь уже много времени прошло, они уже успели все забыть, у них теперь совсем короткая память. Она могла бы, кажется, стоять на перекрестке крупных трактов и кричать о том, кто она, и все бы просто сочли ее сумасшедшей. Но она слишком привыкла скрываться. Да и так ли уж все просто? Ее одежда, ее движения, ее тело и глаза выдадут ее сразу. Тарувель, ты смертельно напугаешь их. Она так живо представила себе крестьянина, говорящего жене за ужином: "Мне фея седня в трактире примерещилась, как живая. И глаза такие... Ты не смотри так, от и Джонни с Сэмом те все подтвердят. Видели мы ее, курву. Как живая". И жена отходит мужа скалкой, чтобы меньше шастал по кабакам и не допивался до горячки, и проплачет всю ночь над своей горькой судьбой. Она не существует для них, и ей придется жить так, словно она не существует. От полнолуния до полнолуния ей придется просыпаться по ночам от голоса священника и встающего перед глазами мертвого Тингля, и пытаться проглотить комок в горле. Она не могла простить людей, и все же где-то в дальнем уголке души завидовала им, завидовала только в одном: они умели плакать.
Луна все ближе подкрадывалась к горизонту, и ей нужно было успеть до рассвета туда, где хранилась память о ее тайне, где она снова всколыхнет ее звуками шагов и голоса, походкой и прядью волос, выбивающейся на лоб. Страшная, страшная тайна. Последствия игры с судьбой, воплощенные в этом несчастном существе. И в других, которых она не знает. Она никак не могла решить, что это: их проклятье или их дар человеческому роду? Или все вместе? Или это просто нелепая ошибка, за которую их народы жестоко расплачиваются вместе? Из-за деревьев уже можно было разглядеть деревенские дома. Они почти не изменились с того времени, когда с ней случилась та история. Ей всегда казалось немного странным, что вещи людей меняются намного медленнее, чем сами люди. Деревня все приближалась к ней, сонная, укутанная в лунный свет. Вот она уже скользит между домов, легкая и незаметная, как тень, и воспоминания начинают роиться в голове. "Не шути с судьбой, Тару" - тогда она услышала эту фразу. Он был высокий, с темно-русыми волосами, и красивый так... по-человечески. Эта странная красота была доступна только смертным, и потому притягивала ее, как магнит. - Понимаешь, Тингль, он знает, что умрет быстро, и от этого еще больше любит жить. Удивительно. - Не шути с судьбой, Тару. - Был ответ. Они знали, что у них мало времени. Она видела, как он становился старше, как седели его темно-русые пряди. Она не знала, как относиться к этому, к тому, что для нее вдруг стало существовать время. А он становился все старше. Он не выдержал первым. Однажды ей сказали, что он заперся в своем доме и покончил с собой. И передали записку. С одной только фразой. "Я люблю тебя". - Было написано в ней на родном языке Тарувель, языке, в котором слово "любить" не имеет прошедшего времени. Что же это, дар или кара?
Отсюда она уже видела его. Он, почти не мигая, смотрел на полную луну, плывущую по небу. Тару знала: каждое полнолуние у него щемит сердце, и он всю ночь сидит и смотрит, пока желтый диск не уползет за край земли. Ему сейчас лет двенадцать. Скоро уже наступит момент, когда он будет выглядеть старше нее, а ведь он - ее праправнук. Это заметно по его телосложению, хотя у него почти человеческие глаза. Почти. Пять полнолуний назад она увидела, что у этого мальчика - душа Тингля, душа ее брата. Что же они натворили? Что будет с этим существом и с такими, как он? Тарувель вспомнила, как полукровка забивали камнями на деревенской площади, и она ничем не могла помочь ему. Их дети тоже платят за их ошибку? Мальчик по-прежнему смотрел на луну. Как всегда, на лоб выбилась прядь темных волос, как всегда, она напомнила ей о Тингле. Он не знал, кто он. Он даже не знал, что он - подкидыш. Эти люди, у которых он жил, были для него родителями, хотя он совсем не был похож на них. Он считал себя человеком, и сиды были для него такой же сказкой, как для всех остальных людей. И он не знал, что терзает его изнутри в полнолуния, не знал, почему он иногда чувствует себя таким чужим среди народа, который считает родным. Она знала все, но никогда, ни за что он не должен был видеть ее. Он вдруг резко повернулся, и Тару поняла, что он ее увидел. По бледности, проступившей на лице и испуганным глазам. Она нырнула в темноту и побежала к лесу, почти полетела, не дав себе даже понять, что случилось. Там, на поляне, она сжала в руке талисманчик с запиской в одну фразу, который не снимала с того самого дня, и достала из складок одежды тонкий длинный кинжал. Ее гордость ушла, испуганная бледным лицом мальчика с душой Тингля и ее кровью в жилах. Она могла умереть спокойно.
- Мама, я фею видел сегодня ночью. А Дерек говорил, что все сиды уплыли за море.
- Старый Дерек вам, молодым, мозги туманит, а потом вам по ночам мерещится. Давно ему хотела сказать, что его сказки до добра не доведут.
- Я хотел с ней заговорить, но она исчезла, будто в воздухе растаяла.
- Сынок, ты кончай свои бредни, а то вон розги в углу никуда не растаяли. Не пришлось бы отцу ими из тебя дурь выбить. - Женщина была напугана, но не хотела, чтобы сын догадался об этом. Потому что она опять заметила то презрительное отчуждение, которое тем чаще возникало в его глазах, чем старше он становился. Все же, видно, чужая кровь, она и есть чужая. Он никогда не сможет стать ее ребенком, он уйдет. А ведь она по-своему даже любит его. Что у него только в голове творится? На луну смотрит ночами, эльфы ему мерещатся, а то еще доски углем разрисует. Красиво, конечно. И поет он хорошо, и сказки складывает похлеще Дерека. Только страшно на него смотреть, как он совсем чужой вырастает.
- Сходи лучше в погреб, масла принеси, займись делом.
Почему мать не может его понять? И отец, и братья с сестрами - все как неродные. И угораздило его таким родиться. Куда он идет? А, погреб, масло. Вспомнил. Мысли путаются. И как-то пусто на душе, будто вчерашней ночью в мире не стало чего-то очень важного, и звенит в голове колокольчиком голос: "Тингль, Тингль, Тингль..."